5 июня

Мы остаёмся вдвоём.

Она садится на свою любимую табуретку, с ногами, поднимает осиротевший плед, нежно гладит его, шепчет что-то тихо-тихо – эй, а как же я, это мне она обычно так шепчет! – и укрывает колени клеткой, которая помнит свою родину: далёкие холмы, покрытые вереском…Она смотрит на меня лукаво, улыбается, и я чувствую, какой же я всё-таки дурак, я всегда это чувствую, когда она так смотрит: ласково, с едва заметной укоризной, – ну как же ты не понимаешь, всё ведь так просто… – а в её глазах отражается небо трамвайных рельс и капельки дождя на высокой траве.

Я вижу, что она устала, наливаю ей чаю в ей любимую кружку, а она, вместо того, чтобы пить, греет об неё руки, и на расписанной ею же глине остаётся красная полоска.

- Любимая, ты поранилась? – вскакиваю, судорожно мечусь по кухне в поисках аптечки.

- Где? Ах, это?..- она задумчиво всматривается в кончик мизинца, и ранка под её взглядом, как будто смутившись, затягивается. – Ерунда, иголкой укололась, пока Иркины крылья зашивала.

Я удивлённо застываю посреди кухни с бинтом в одной руке и пузырьком зелёнки в другой. Никак не привыкну, что она ни за что, никогда не попросит о помощи – просто чтобы я не беспокоился, и затягивать раны умеет сама. Она всё умеет сама…И зачем ей тогда такой недотёпистый я?..

- Сама, ага…

А ещё я никак не могу привыкнуть к тому, что при ней нужно думать как можно тише: услышит – засмеёт. Ууу, ведьма…

- Сама-то сама, только зачем мне всё это было бы без тебя – как думаешь, а?

Встаёт, кутаясь в плед, подходит, щёлкает по лбу, прикрывает мне глаза ладошкой и шепчет тихо-тихо:

- Глупый, я ведь всё это могу – благодаря тебе. Просто мы, волшебники – большие чудаки, мы не умеем жить одни. И не хотим.

Рыжая моя, волшебница моя хорошая. Чешу её за ушком, а она виснет на шее и мурчит – и тепло-тепло. Странные они, эти волшебницы – обо всём забывают, стоит только за ушком почесать немножко. Хотя я что? Я ничего, я не жалуюсь. Мне же лучше…

…Улыбка волшебника – как рисовать апельсин на оконном стекле: ярко-оранжевый и зелёный, а потом ещё один, и вот уже вся краска кончилась…

Она не терпит дома две вещи: просроченный ПВА и хлебные крошки в мусорном ведре.

- Ну я же уже много-много раз говорила тебе: крошки нужно собирать и высыпать в кормушку. А то скоро прилетят голуби и один мой знакомый ворон, а кормушка пустая. Знаешь, как мне будет стыдно?

Да, я дурак: я опять забыл, что хлебные крошки нужно оставлять птицам. Хорошая, рыжая моя, ну не сердись! Хочешь, я сейчас сбегаю за хлебом, мы им свежего в кормушку покрошим?

- Ты так и не понял, – она открывает окно, высовывается чуть ли не по пояс, внимательно смотрит на небо…А в волосах у неё, у рыжей моей, играют солнечные зайчики, и если я сейчас попытаюсь угадать, какого цвета у неё глаза, всё равно ошибусь. Повернулась – ну конечно, синие с серой каймой, а я думал, голубые… Закрывает окно, смотрю: а в кормушке крошки хлебные лежат.

- А эти откуда? – спрашиваю, а сам уже всё знаю.

- Ну я же привыкла, что ты вечно всё забываешь, вот и припрятала немножко. Видишь, пригодились, – улыбается, не может не улыбаться. Иногда мне кажется, что она просто не умеет не улыбаться, когда смотрит на меня вот так, щурясь от верхнего света, который я зажёг, посмеиваясь над моей недотёпистостью и радуясь, что не придётся краснеть перед степенным вороном: тогда, может быть, он расскажет нам ещё пару историй…Хотя я-то всё равно ничего не пойму, буду сидеть и слушать с умным видом, а она потом, закрыв за вороном окно,  улыбнётся моей растерянности и перескажет всё своими словами. Рыжая моя…

А ещё, когда она чистит апельсин, сок течёт ей на ладонь  – кусочек оранжевого витражного стекла, а я бережно беру её ладошку и выпиваю золотистое чудо с любимой руки, а моя рыжая смеётся и отдаёт мне половинку апельсина, капнув чуточку сока на макушку…А корочки потом сушит и ссыпает в мешочек, сунешь в него нос – а он летом пахнет. Или заливает воском и делает свечи, которые терпеть не могут кошки и обожаю я.  А она смотрит на нас всех и улыбается, довязывая очередной шарф кому-нибудь из друзей – он будет пахнуть апельсином, морозом и её руками, и я буду чуть-чуть ревновать, когда она снова подарит кусочек себя кому-то другому. А потом буду счастлив, когда она погладит меня по щеке и скажет:

- Спасибо тебе, хороший мой.

- За что? – спрошу.

А она ответит:

- За то, что я могу улыбаться.

Странный народ эти волшебницы: руки у них мягкие, а в глазах небо отражается, даже если за окном тучи и серость. И рыжие они, все. Какого бы ни были у них цвета волосы.